Идея произведения беда зощенко. Михаил зощенко. О чем пел соловей

Зощенко “Беда”: главные герои и главная мысль, что писать?

Зощенко “Беда”: главные герои и главная мысль, что писать в читательский дневник?

Главные герои рассказа М.Зощенко “Беда”: Глотов Егор Иванович из деревни Гнилые Прудки, продавец лошади и мужичок из соседней деревни, вместе с которым Глотов пропил купленную лошадь.

Глотов мечтал купить лошадь, 2 года копил деньги, не пил, экономил. Когда мечта осуществилась, Глотов на радостях решает выпить и отпраздновать долгожданное событие, и пропивает лошадь.

Главная мысль рассказа М.Зощенко “Беда”: пьянство – зло, способное разрушить мечту. Не каждый человек долго мечтая о чем-то, способен справиться с переполнявшими душу эмоциями и чувствами, когда мечта наконец сбывается.

Героем рассказа является деревенский мужик Егор Иванович. Два года герой наш, во всем себе отказывая, включая даже махорку, копил на лошадь. Когда мечта, наконец, осуществилась, то всего за два дня со случайно встреченным собутыльником (мужиком из соседней деревни) лошадь была пропита.

Главная мысль рассказа заключается, наверное, в том, что не стоит из последних сил идти к своей цели. Велик шанс в последний момент сорваться и все потраченные труды и все лишения пойдут прахом.

Прощальные слова собутыльника, дескать,

• слабое утешение для Егора Ивановича, после столь долгиих дней лишений и терзаний.

Вспомним краткое содержание поучительного рассказа “Беда” Михаила Михайловича Зощенко.

Мужик из деревни Гнилые Прудки решил купить лошадь. Два года он, экономя на всем, собирал деньги на покупку. Отказался даже от махорки и самогонки. А выпить хотелось, но Егор Иванович крепился, успокаивая себя тем, что как купит лошадь, так и “впрыснет”.

Сумма была собрана. Отправился Иваныч в город. Сторговался с продавцом. Повел лошадь домой, а на душе свербит, что покупку не с кем обмыть. Приметил он малознакомого мужика из дальней деревни и предложил ему отметить знаменательное событие, был понедельник.

В среду возвращался Егор Иванович в Гнилые Прудки без лошади в расстройстве и недоумении:

Лошадь, земляка-собутыльника и продавца лошади я бы к главным героям не отнесла.

Главный персонаж рассказа крестьянин Егор Иванович, очевидно человек в общем-то неплохой: трудолюбивый, раз на лошадь своим трудом смог накопить, целеустремленный, ради достижения цели отказался от “радостей жизни” и вообще эту цель себе поставил, но, к сожалению, с большой слабостью, которая сыграла с ним очень злую шутку.

Можно сказать, что в произведении присутствует незримо еще один персонаж – Зеленый Змий.

Злоупотребление алкоголем – большая беда. Она может свести на нет все добрые начинания, уничтожить все, что в человеке есть хорошего, да и человека самого тоже.

Важно уметь во-время остановиться, иначе можно потерять все. Это касается не только употребления спиртных напитков. Нужно уметь держать себя в руках, не терять контроля над собой и знать меру.

В рассказе Зощенко “Беда” автор поднимает тему пьянства, причем она и сегодня остается злободневной. Главный герой повествования – сельский житель Глотов Егор Иванович, который давно мечтал приобрести кормилицу – лошадь, необходимую в хозяйстве. Мужик ради этой мечты отказывал себе в еде и в простых человеческих радостях – и наконец-то нужная сумма была накоплена.

Глотов поехал в город и купил лошадку, но за два дня умудрился её пропить. Остался мужик и без лошади, и без денег – вот такая беда его настигла. Горько стало Егору Ивановичу, ведь его двухлетние усилия оказались напрасными, а все из-за его безволия и слабости.

Кроме Глотова, в рассказе имеются и второстепенные герои, такие как сосед Егора Ивановича, продавец лошади и собутыльник, с которым Глотов гулял в кабаке.

Главная мысль рассказа состоит в том, что алкоголь в большом количестве может привести к непредсказуемым последствиям. Зощенко учит нас, что “зеленому змию” нужно уметь противостоять. Автор осуждает безволие и глупость Глотова, который поддался соблазну “обмыть” покупку, и в результате остался ни с чем. Нужно помнить, что пьянство разрушительно и способно уничтожить любую мечту.

Зорин Андрей: О чем пел соловей

Опубликовано в журнале: Знамя 1999, 12

О чем пел соловей

А. К. Жолковский. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. — М.: Школа “Языки русской культуры”. 1999. — 392 с. 2000 экз.

В, мягко выражаясь, не бедной блистательными дарованиями русской прозе первой половины ХХ века Михаил Зощенко до сих пор остается в значительной мере недооцененным автором и воспринимается скорее как яркий современник Платонова и Набокова (лет пятнадцать тому назад можно было бы сказать: Булгакова), чем как писатель всемирно-исторического масштаба, которому было дано с гоголевской мощью и органичностью свидетельствовать о духовном опыте человека на одном из самых драматических отрезков мировой истории. Конечно, влияния литературоведческой науки на культурный статус классических авторов не следует преувеличивать, и все же доля ответственности за эту недооценку лежит на филологах, не подобравших пока адекватного инструментария для разговора о поэтической загадке зощенковской прозы, столь явственно ощутимой при чтении, но ускользающей от анализа.

Начиная, по существу, с первых откликов современников писателя, интерес, по крайней мере, наиболее проницательной части критиков и исследователей, был в основном сосредоточен на самой яркой и бросающейся в глаза особенности зощенковской манеры — сакраментальном сказе. Однако у этого, казалось бы, всецело формалистического подхода неожиданно обнаруживалась отчетливая политическая подоплека. Именно реконструкция речевой маски и позиции повествователя позволяла определить, был ли Зощенко критиком мещанства или, наоборот, защитником маленького человека в его героическом противостоянии тоталитаризму. Понятно, что основным вопросом при разговоре о Зощенко, как, впрочем, и о любом другом крупном писателе того времени, всегда было его отношение к советской власти.

Надо сказать, что подобные исследовательские стратегии были не только исторически неизбежны, но и научно продуктивны: зощенковедение может гордиться целым рядом первоклассных работ, изобилующих сильными идеями и тонкими наблюдениями. Но именно накопление бесспорных достижений, не приводящих в то же время к качественному скачку, свидетельствует об исчерпанности метода. Мне кажется, что новая книга А. К. Жолковского может послужить началом настоящего прорыва в понимании Зощенко.

Представляется, что своего рода методологической опорой для разысканий Жолковского был тот переворот, который был осуществлен философской критикой модернизма по отношению к Гоголю. Несколько огрубляя суть дела, можно сказать, что авторы рубежа веков прочитали гоголевские произведения от “Вечеров. ” до “Мертвых душ” через призму “Выбранных мест из переписки с друзьями”. Именно этот ретроспективный взгляд позволил им понять Гоголя — визионера и мистика, увидеть единство и логику его жизненного и литературного пути. Хорошо известно, что Гоголь и в писательском, и в человеческом плане был образцом для Зощенко, и, следуя примеру своих предшественников, Жолковский использует в качестве ключа для интерпретации зощенковских рассказов и повестей его философские книги: “Возвращенную молодость”, и особенно “Перед восходом солнца”.

Может показаться, что рассмотрение творчества любого писателя как единого целого, да еще в перспективе, заданной итоговыми вещами, блокирует анализ его эволюции или, по крайней мере, неминуемо придает такому анализу телеологический характер. Не исключено, однако, что эволюция писателей определенного типа определяется логикой сопротивления запретного ядра личности саморазрушительному стремлению к ее обнажению. Тогда написанные произведения окажутся материальными следами этой борьбы, своего рода слоями сброшенной чешуи. Соответственно, религиозный и социальный обскурантизм Гоголя или примитивный, прожатый сквозь павловскую рефлексологию фрейдизм Зощенко могут быть поняты как последние защитные оболочки, или, прибегая к другой метафорике, отвлекающий маневр художественного дара. Конечно, и в “Выбранных местах. ”, и, тем более, в “Перед восходом солнца” многолетняя работа их авторов по самообдиранию еще отнюдь не доведена до конца. Исходом этого пути должно было стать литературное, а в пределе и физическое самоубийство. В уходе из жизни и Гоголя, и Зощенко (к писателям этого склада, безусловно, относился и Лев Толстой) отчетливо ощутим суицидальный элемент.

Как бы то ни было, первые результаты изысканий, вероятно, поначалу показались самому Жолковскому столь ошеломительными, что он впервые решился поделиться ими с читателями только в рамках беллетристического жанра. В его недавнем сборнике рассказов “НРЗБ” есть история о том, как едущий в поезде повествователь случайно подслушивает беседу о зощенковской “Аристократке”, разворачивающуюся в соседнем купе.

В новой книге эти стыдливые опосредования полностью отброшены: манера исследователя подчеркнуто академична, а техника анализа мотивной структуры прозы Зощенко напоминает об ушедшей эпохе классического структурализма, одним из корифеев которого некогда был Жолковский. Однако на этот раз весь привлеченный научный арсенал полностью подчинен решению задачи, которая в традиционном структурализме была полностью табуирована: отражению в текстах фигуры биографического автора и его психоидеологических установок. Очевидно, впрочем, что такая установка была предопределена той безжалостностью вивисектора, с которой описал свою жизнь сам Зощенко в итоговых произведениях.

Как это нередко бывает с настоящими научными открытиями, выводы оказались столь же неожиданными, сколь и, задним числом, очевидными. Личность Михаила Михайловича Зощенко, его страхи, фобии и надежды обнаруживаются буквально во всех “малокультурных” персонажах его знаменитых рассказов: и в незадачливом спутнике аристократки с золотым зубом, и в арестованном спекулянте, глотающем перед смертью накопленные золотые монеты, и в Петюшке, непредусмотрительно забывшем переодеть носки перед операцией по удалению ячменя, и в иностранце, подавившемся куриной костью, но героически не покинувшем светский раут. Многонаселенный мир зощенковских рассказов оказывается искусно выстроенной системой обнажений и маскировок автора с его детскими комплексами, сексуальными неврозами и социальными страхами.

Исходя из общих соображений, можно, пожалуй, сказать, что подобное соотношение между автором и героями литературного произведения не может вызвать удивления — флоберовская формула “Эмма Бовари — это я” зацитирована уже до тошноты. Однако ее применение к сатирикам порой натыкается на упорное психологическое сопротивление, вроде того, которое встретили сделанные Гоголем признания, что предметом его осмеяния всегда были собственные пороки. Для того, чтобы отнестись к этим заявлениям с серьезностью, которой они заслуживали, потребовался столь нетривиальный читатель, как Розанов.

Тем более сильное впечатление производят исследовательские ходы Жолковского, убедительно показавшего десятки и сотни подобных проекций. Так, столкновение героя знаменитого “Монтера”, возмущенного тем, что на карточку театральной труппы его снимают “мутно не в фокусе”, с оперным тенором оказывается отражением борьбы Зощенко с “высокопоставленными заказчиками “красного Льва Толстого” за свое право работать в “неуважаемой, мелкой форме” (с. 141). Даже в интеллигентном супруге корыстной молочницы, проданном ею за пятьдесят рублей и оставшемся жить в доме у женщины — зубного врача, выявляется “alter ego автора, который дает ему с успехом осуществить собственную напрасную мечту устроиться в жизни” (с. 105).

Фундаментальным модусом существования зощенковского мира оказываются недоверие к миропорядку, попытка сохранить равновесие в кренящемся бытии, жажда хоть каких-то гарантий устойчивости, упорно взыскуемых то от власти, то от науки и неизбежно обнаруживающих свою эфемерность. Однако такая экзистенциальная интерпретация поэтики Зощенко вовсе не противоречит социальным и даже политическим прочтениям. Болезненное ощущение нестабильности и враждебности окружающего мира, бывшее у Зощенко результатом инфантильных травм, не могло не усилиться и не обрасти дополнительными мотивировками в результате военных и революционных катаклизмов. По словам Жолковского, “Зощенко и другие писатели неконформисты предстают великими советскими художниками, глубоко отобразившими советскую эпоху. Ценность этого отображения состоит, однако, не в каком-то чудесным образом обретенном ими незамутненно критическом взгляде на советскую жизнь, напротив, в их теснейшей до обидного причастности к ней — ее страхам, соблазнам и стратегиям” (с. 310).

Точно так же перенос исследовательского внимания на фабульную ткань повествования предполагает в дальнейшем новое, быть может, более глубокое понимание зощенковского сказа как попытки писателя “спрятать свою колеблющуюся идентичность за причудливыми изгибами абсурдистского дискурса. выразительного воплощения тем неуверенности и притворства” (с. 255). В историко-литературной перспективе такой Зощенко оказывается одним из классиков европейского модернизма, эстетическим современником Пруста, Джойса и Кафки.

И последнее. Книга “Михаил Зощенко: Поэтика недоверия” вышла в свет, как бы обрамленная целым рядом вызвавших изрядный резонанс статей Жолковского, посвященных жизнестроительным стратегиям Ахматовой. По мнению ученого, миф об Ахматовой был создан ею самой с помощью разработанной системы подавления и подчинения близких людей и установления тотального, естественно, в пределах ее возможностей, контроля над мнением окружающих. Хорошо известно, что ждановское постановление навсегда поженило в русской литературе Зощенко и Ахматову. Принимая во внимание возраст Жолковского, мы, разумеется, вправе рассматривать появление этого постановления как инфантильную травму, определившую структуру его литературного подсознания. Соответственно, образы двух главных героев его последних работ можно рассматривать как сильную, властную, доминирующую мать и слабого, неуверенного в себе и запуганного отца. Не приходится сомневаться, что такие детские комплексы не могли не сказаться самым серьезным образом на всем литературном поведении ученого. Я убежден, что почитатели его замечательной книги еще займутся этой интригующей проблемой.

«Беда», анализ рассказа Зощенко

История создания

Рассказ Зощенко «Беда» был написан в 1923 г. и напечатан в журнале «Красный ворон» № 40 за 1923 г. Один из заголовков рассказа – «Спрыснул».

Литературное направление и жанр

«Беда» – сатирический реалистический рассказ, в котором подвергается осмеянию такое общественное явление в России как пьянство. Это так называемый антиалкогольный рассказ, после которого читатель, по замыслу автора, должен был одуматься и отказаться от самогона. Автор осуждает пьянство как явление, сочувствуя бедному герою и относясь к его слабости с тёплым юмором.

Проблематика рассказа

Основная проблема рассказа – проблема пьянства и алкоголизма. Но, как известно, русский человек пьёт не просто так, а от тяжёлой жизни или от радости. Герой пропил лошадь именно от радости: уж больно выгодно он её купил, слишком долго ждал этого события. Можно только представить себе, как он напьётся с горя, что пропил лошадь.

Более глубоко спрятаны проблемы, от которых крестьянин Глотов пьянствует. Лошадь необходима крестьянину, но он вынужден два года «лопать сено», чтобы собрать на лошадь. Жизнь крестьянина была безнадёжно бедной и тяжёлой, что почти не давало ему шанса вырваться из порочного круга.

Сюжет и композиция

Крестьянин Егор Иваныч Глотов из деревни Гнилые Прудки два года копил на лошадь, скудно питаясь, отказавшись от махорки и самогона. Лошадь он поехал покупать в город. Выбрав подходящую и сторговавшись, Егор Иваныч пригласил случайного прохожего в «Ягодку», где «вспрыснул» покупку так, что пропил лошадь и вернулся через два дня в деревню ни с чем.

Эта грустная история очень веселит читателей благодаря двум сценам – сцене осмотра лошади и сцене торга. В сцене осмотра лошади Егор ведёт себя как сумасшедший: дует в глаза и уши лошади, подмигивает, прищёлкивает языком, «виляет» головой перед мордой лошади. Такой же клоунадой становится сцена торга: «Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слёзы».

Кульминация рассказа – эмоциональное состояние купившего лошадь крестьянина. Его восторг контрастирует с названием рассказа. Беда – это состояние жизни целого народа, поэтому все равнодушно проходят мимо довольного Егора, два года ожидавшего своего счастья. Зато в развязке горюющий Егор вызывает неподдельное сочувствие малознакомого чёрного мужика из дальней деревни. Беда Егора созвучна его собственному тягостному горю.

Герои рассказа

Главный герой рассказа – крестьянин Глотов. Он крепился, чтобы накопить на лошадь, без которой крестьянский труд невозможен. Даже вкус самогона забыл Егор Глотов.

Егор Иваныч поступает по правилам и даже по ритуалу крестьянской жизни. Когда крестьянин из соседней деревни предлагает ему от ритуала покупки лошади отступить и купить её не в городе, а у него, Егор пугается. Вся его жизнь полуосознанна, подобна сну, в котором человек не имеет своей воли, не властен над обстоятельствами. Егор не пьёт, потому что у него есть цель. Но лошадь сама по себе – не цель, а средство. Такое впечатление, что Егор сам не знает, зачем она ему. Повествователь говорит просто, что она «нужна».

Покупка лошади – это целый обряд, в котором раскрываются характеры и покупателя, и продавца. Цель обряда – «опутать» продавца или покупателя. Егор уверен, что в выигрыше остался именно он. И продавец, и покупатель делают вид, что не заинтересованы в сделке.

Егор – человек простодушный и открытый. Он не может удержаться и рассказывает, что лошадь – это его мечта. Кроме того, Егор добавляет один год к годам лишений ради лошади, а потом и три года, утверждая, что собирал деньги на лошадь в течение 6 лет.

Когда Егор принял решение о покупке, он по традиции «бросил шапку наземь, придавил её ногой».Так в резких движениях раскрывается эмоциональное напряжение. Оно усиливается, когда Егор видит, как продавец пересчитывает деньги. Его скрюченные руки – единственная деталь в портрете.

«Вспрыскивание» покупки – часть ритуала. Прохожие не восхищаются купленной лошадью только потому, что для русского человека разделить радость – это обязательно выпить. Может быть, и пропить покупку – часть ритуала, которому герой не может противостоять. Недаром чёрный мужик утешает Егора: «Ну, пропил – эка штука. Зато… есть что вспомнить».

Пропив лошадь, Егор снова возвращается в состояние беды, осознаёт, что «два года зря солому лопал». Но Егор, как всякий пьяница, в беде своей обвиняет других – продавцов вина: «За какое самое это… вином торгуют».

Художественное своеобразие

Ранний рассказ Зощенко не имеет рассказчика, повествователь же близок к позиции писателя. Автор предельно краток, как бы уступая место самим героям. Поэтому авторских слов мало по сравнению с диалогами. Тон повествователя поучительный, рассудительный.

Речь повествователя правильная, рассказ свой он ведёт в разговорном стиле с использованием фразеологизмов: как ножом отрезало, хоть убей.

Речь крестьянина Егора наполнена просторечиями: клюкну, жрал, накося, до зарезу, этого. Его привычка обращаться ласково (милый, дядя, братишка) вызывает сочувствие читателя.

Образ лошади в рассказе символичен. Её истинный неказистый вид описан повествователем: «Обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом». Но для Егора эта лошадь – символ сбывшейся мечты, достигнутой цели. Масть лошади («вроде сухой глины с навозом» – предмет гордости продавца и торга покупателя. Продавец называет цвет заманчивым, а покупатель – неинтересным.

Источники:

http://www.bolshoyvopros.ru/questions/2581782-zoschenko-beda-glavnye-geroi-i-glavnaja-mysl-chto-pisat.html
http://zoschenko.lit-info.ru/zoschenko/kritika/zorin-o-chem-pel-solovej.htm
http://goldlit.ru/zoshchenko/1314-beda-analiz